Яна Глазкова - Жоэль и Поль
Меланхолия дословно с латинского переводится весьма пронзительно – «разлитие черной желчи». Альбрехт Дюрер написал мистическую гравюру, которую наполнил небывалым смыслом, и увековечил ребус символов. В гравюре присутствует редчайшей формы многогранник, который, пожалуй, олицетворял ту плоскость, в которой двигалась Жоэль. Анслем Кифер должно быть не заметил, что в каждой его картине, в каждом серо-черном многограннике живет Жоэль, печальная и покинутая всеми ангелами, дающими надежду.
Их дом был бушующим океаном, с кораблями и шлюпками, с акулами и пеной волн. А Жоэль ходила среди океана, печальная и сухая. Океан шептал, плескался, врезаясь в стены, съедал судна и губил жизни крошечных моряков-лилипутов. Это называется одиночество.
Так принято хвалить и восхищаться женщинами сильными, особенно в беде. Отчего же мир решил что сильные женщины – некое оправдание слабым мужчинам? Почему сила воли, принятие и несгибаемый стержень – причина быть несчастной? Бесконечный топот ног по чужим судьбам сливается в какофонию человеческого крика и смеха. Жоэль хотелось знать, отчего Бог создал женщин такими стойкими и такими слабыми. Лишь ради мужчин? Жоэль хотелось придать каждой из них веру, защитить их. Как видите, даже сейчас, будучи женщиной, она не просит мужчину опомниться, не просит исправить мир, дать шанс женщинам быть женщинами, а сама хватает винтовку и мокрые полотенца для горячих лбов и спешит к себе подобным. Так не сама ли Жоэль позволила своему мужчине быть слабым, забыв о том, что надо иногда просить о помощи?
Скитания Жоэль и безосновательные пропажи Поля превратились в вереницу бесконечных споров, слез, просьб. Океан Жоэль бушевал все сильнее каждый раз, когда Поль свирепо захлопывал за собой дверь. Возможно, он, подняв ворот, ходил по улице Риволи или же погружался в прошлое на улице Фран-Буржуа, но его не было на левом берегу Сены, в их наполненном до краев осенью 14 округе Парижа. Она успела отчаяться, обзавестись парой синяков под глазами, научилась шаркать в тапочках по когда-то уютному дому.
Париж будто забавлялся, чувствуя их настроение, менял цвета, настроение, людей на улице. Париж играл для них любые спектакли, выпуская самых талантливых актеров, и не скупился на вычурные декорации. Так наступил как будто август посреди сентября, когда Поль явился на порог, и объявил о решении немедленно отправится в Аквитанию. Он светился, был улыбчив, все, что оставалось Жоэль – подчиниться, получая остатки, если не объедки, его любви. Остатки пышного праздника скатывались волнами на пол, окрашивая в фиолетовый депрессивный цвет их ступни. Париж был океаном, они были океаном, стихией, способной выживать и быть жестокой.
***Жоэль и Поль отправились в Аркашон, небольшой город на юго-западе Франции. Побег от метафизического океана к живому Атлантическому. Карамельная кожа закипала от страсти под южным солнцем. Ее руки были вытянуты вдоль тела, губы расслаблены, между ними белели зубы. Освещенная любовью, временным облегчением от боли, причиненной рукой, которая раньше дарила только ласки, Жоэль чувствовала себя на краю пропасти. Ее живот был позолочен первым загаром, а шея блестела в морских каплях. Поль лежал рядом, тихо дышал и прижимался ногой к ее бедру.
– Ты знаешь, я перестала планировать, я боюсь создать себе надежду, нафантазировать воздушные замки, которые раздавят меня после, – Жоель произносила слова, не открывая глаза.
– Раздавят?
– Раздавят всей своей тяжестью. Неосуществленное порой куда весомей существующего.
– Зачем ты думаешь об этом, любимая?
– Потому что во рту уже появился привкус потери.
Он лежал рядом, сжимая веки неестественно, живот скрутило, и он заерзал на колючих камнях – она говорила чистую правду. Волны норовили пощекотать им пятки, пытаясь будто отвлечь, позволить влюбленным забыться. Пена силилась замутнеть и сбиться сильнее во имя их любви и неминуемой разлуки. Весь день прошел безучастно, тихо, обед и небольшой ужин тянулись в полном молчании. Кричащие чайки провожали их к машине, воспевая пропасть, образовавшуюся между ними. Крики отражались на морской глади, врезались в стекла автомобиля и скатывались болезненными жалобами к их загорелым ногам. Машина рванула с места, океан норовил поглотить ее справа, а Пиренеи зловеще нависали слева. Ветер злобно трепал волосы Жоэль, жилки на скулах Поля говорили о принятом решении и сдерживаемой боли. Машина удалялась, охваченная пламенем заката, лиловый сливался с синим, розовым и зеленым, сжигая их образ, прощаясь с берегом, где была похоронена последняя надежда.
От жизненных потрясений что-то внутри делится на два, превращаясь в отдельные мощные единицы. Каждая из них забивается в угол, пятясь и оглядываясь в панике по сторонам. И из этих темных углов, запуганные и дикие, они начинают друг друга уничтожать. И чем дольше затягивается битва, тем туманнее представление о своей личности, о своей принадлежности. С каждым днем паника растет, пока ты не обнаруживаешь себя стоящего посреди улицы с приступом удушья. Возвращаться обратно внутрь себя – почти героический поступок, всецело довериться окружающему миру – поступок титанического масштаба. Поль больше не появлялся, он словно растворился, словно никогда и не существовал. Жоэль должна была найти ответы на тысячу вопросов, оставшихся после Поля. Перед ней открывался новый мир, в котором она была одна, в котором что-то никак не уходило из жизни. Оно сидело в груди и пыталось проковырять себе путь на свободу, разрывая грудину и ребра. Жоэль же пыталась укачать это что-то в груди, как мертвого остывшего ребенка. Именно это что-то вынуждало ее всегда увеличивать темп, заставляло ее есть и пить, вставать по утрам. Что-то внутри нее не переставало ныть, скулить и браниться. Никогда. И она смирилась с эти чувством, Жоэль его приручила, даже привыкла к его капающей на пол слюне и скрежету зубов. Им вместе придётся протянуть до конца и пытаться забыть, что весь Париж живет в собственных домах как будто понарошку, как будто в гостях.
Жоэль
Вечер спускался на улицу Вивьен, играя, как щенок, с силуэтом Жоэль. Порой среди завесы черной желчи проступал свет. Свет, способный сочиться из тьмы, способный разрушать преграды. Такой свет не принадлежит никому, но и его источник вне власти. Источник не является владельцем, а является лишь способом передачи. В Париже в ту ночь было что-то, и это что-то никому не принадлежало, но каждый стремится этим обладать. Такие сложные отношения со светом в тот сиплый день мог бы понять только Врубель. Дети, достигшие возраста 4 лет, вступают в период «почемучки», некий период, связанный не только с созерцанием мира, но с попыткой объяснить его и придать ему логическую форму. Жоэль было будто снова 4 года. Серая, опустошенная, она уселась в кафе с грязной клетчатой скатертью, по столу были разбросаны использованные салфетки, пепел и кусочки чей-то бурной трапезы. Жоэль было ровным счетом безразличны все недостатки выбранного ею места, были ей безразличны и собственные спутавшиеся волосы, и зеленый цвет лица, и сухие кисти рук. Официант с волосами, уложенными столь тщательно и столь неуместно помпезно, подал меню. Она взглянула на его явно окрашенные для пущей мужественности усы и бороду, поморщила нос, слабой рукой взяла меню и уставилась в цифры и буквы, ничего для нее не значащие, не складывающиеся в слова, цифры, цены. Официант, вытянутый как струнка, в белом фартуке с накрахмаленным воротничком не торопился отходить от ее столика, он будто демонстрировал свою петушиную красоту, напрашиваясь на самый неискренней комплимент, на который способен пытливый женский ум. Жоэль лениво подняла глаза: «Une tasse de noir kofya, s'il vous plaît. Et un verre d'eau.»
Официант по-военному кивнул и поспешил удалиться, наслаждаясь собой при каждом четко отрепетированном шаге. Жоэль уперлась взглядом в вяло тянувшуюся уличную жизнь. Крупные и мелкие силуэты сновали туда и обратно, свет прятался в складках, зазубринах и сновал, как мелкий воришка, в одежде и листве. Ее глаза увлажнились, и она вскинула голову вверх, пытаясь избавиться от предательской влажности, от предательской реальности. Из-за угла появилась дама, прекрасно сложенная, одетая в красное бархатное платье, ее губы были сдобрены большим слоем помады, она двигалась по-кошачьи, все ее движения говорили о готовности принять любого мужчину, она шла так, как струится джаз из плаксивых инструментов. Жоэль обратила на нее внимание, изучая каждую деталь. Дама следовала к ее столику, слегка улыбаясь Жоэль, ее глаза томно мигали в сумраке города. Отодвинув стул и закинув ногу на ногу, оголяя стройность бедер и икр, привыкших к танцу, дама достала из своей расшитой стеклярусом сумочки портсигар, достала одну сигарету, длинную, с золотым колечком у фильтра.
![Жоэль Помра - Торговцы [=Торгаши]](/uploads/posts/books/271530/271530.jpg)
